Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж
слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Охотно подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался и
не только
не позволял себе ничего утверждать
слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения вроде:"Итак, вы изволили сказать"или:"Я имел уже честь доложить вам"и т. д.
Но он упустил из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые
не могут благоденствовать
слишком продолжительное время,
не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых, что, собственно, в Глупове благодаря вывезенному из Парижа духу вольномыслия благоденствие в значительной степени осложнялось озорством.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел
слишком быстрыми шагами и совсем
не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт
не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже
не невежеством, а излишеством просвещения.
Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются
не на нем (он
слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него
не существует никакой органической связи.
Один вариант говорит, что Иванов умер от испуга, получив
слишком обширный сенатский указ, понять который он
не надеялся.
Тем
не менее Бородавкин сразу палить
не решился; он был
слишком педант, чтобы впасть в столь явную административную ошибку.
Бригадир понял, что дело зашло
слишком далеко и что ему ничего другого
не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время
не будет у них дождя или будут дожди
слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
То напряженное состояние, которое ее мучало сначала,
не только возобновилось, но усилилось и дошло до того, что она боялась, что всякую минуту порвется в ней что-то
слишком натянутое.
Взволнованная и
слишком нервная Фру-Фру потеряла первый момент, и несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще
не доскакивая реки, Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех, и впереди его остался только рыжий Гладиатор Махотина, ровно и легко отбивавший задом пред самим Вронским, и еще впереди всех прелестная Диана, несшая ни живого, ни мертвого Кузовлева.
Теперь же занятия эти ему были необходимы, чтобы жизнь
не была
слишком однообразно светла.
— Нет, она ничего
не говорила ни про того ни про другого; она
слишком горда. Но я знаю, что всё от этого…
— Я
не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то, что мы
не умеем вести хозяйство и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве,
не то что
слишком высоко, а
слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы
не умеем. Спросите у хозяина, — он
не знает, что ему выгодно, что невыгодно.
— Простить я
не могу, и
не хочу, и считаю несправедливым. Я для этой женщины сделал всё, и она затоптала всё в грязь, которая ей свойственна. Я
не злой человек, я никогда никого
не ненавидел, но ее я ненавижу всеми силами души и
не могу даже простить ее, потому что
слишком ненавижу за всё то зло, которое она сделала мне! — проговорил он со слезами злобы в голосе.
Левин
не был так счастлив: он ударил первого бекаса
слишком близко и промахнулся; повел зa ним, когда он уже стал подниматься, но в это время вылетел еще один из-под ног и развлек его, и он сделал другой промах.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос, говорила, что Кити
слишком молода, что Левин ничем
не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она
не понимает его.
Она никак
не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он
слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова, что оно для меня
слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
— Варя! — сказал он, строго глядя на нее, — я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда
не говори про это и так скажи всем. А то это
слишком глупо!
Сереже было
слишком весело,
слишком всё было счастливо, чтоб он мог
не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
— Я
не во время, кажется,
слишком рано, — сказал он, оглянув пустую гостиную. Когда он увидал, что его ожидания сбылись, что ничто
не мешает ему высказаться, лицо его сделалось мрачно.
Вероятно, чувствуя, что разговор принимает
слишком серьезный для гостиной характер, Вронский
не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам.
—
Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть
слишком дурна дорога.
И Левину смутно приходило в голову, что
не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем
не могла быть), но виновато ее воспитание,
слишком поверхностное и фривольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но
не умела остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов.
Англичанка, перешивая, сделала выточки
не на месте,
слишком вынула рукава и совсем было испортила платье.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как
не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он
не только
не думал о том, как развязать это положение, но вовсе
не хотел знать его,
не хотел знать именно потому, что оно было
слишком ужасно,
слишком неестественно.
Дела эти занимали его
не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны,
слишком занятый своими мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что он
не мог иначе.
Кроме того, она
не могла быть привлекательною для мужчин еще и потому, что ей недоставало того, чего
слишком много было в Кити — сдержанного огня жизни и сознания своей привлекательности.
Разговор начался мило, но именно потому, что он был
слишком уж мил, он опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда
не изменяющему средству — злословию.
Даже
не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела
слишком большой успех в свете, и никому в голову
не могло прийти, чтоб она
не была приглашена до сих пор.
Когда встали из-за стола, Левину хотелось итти за Кити в гостиную; но он боялся,
не будет ли ей это неприятно по
слишком большой очевидности его ухаживанья за ней. Он остался в кружке мужчин, принимая участие в общем разговоре, и,
не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то место, на котором она была в гостиной.
― Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, ― сказал он. И, разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. ― Правда, что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я
не стыжусь сказать, что мое образование
слишком недостаточно.
Но она
не позволила себя перебить. То, что она говорила, было
слишком важно для нее.
Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал и никогда
не мог запомнить, потому что
слишком ясно понимал — в роде того, что «вдруг» есть обстоятельство образа действия.
— C’est devenu tellement commun les écoles, [Школы стали
слишком обычным делом,] — сказал Вронский. — Вы понимаете,
не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, — обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.
Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель, было невозможно, так как половина приданого
не могла поспеть к этому времени; но она
не могла
не согласиться с Левиным, что после поста было бы уже и
слишком поздно, так как старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Он одинаково
не мог работать, когда был холоден, как и тогда, когда был
слишком размягчен и
слишком видел всё.
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего
не желаю, кроме того, чтобы вот ты
не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала
слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.
— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше ничего; но он мальчик и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю как хочу. Он всё равно, что твой Гриша… Долли! — вдруг переменила она речь — ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты
не можешь понимать. Это
слишком ужасно. Я стараюсь вовсе
не смотреть.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего
не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было
слишком простое решение
слишком сложного вопроса.
Сторож, был ли он пьян или
слишком закутан от сильного мороза,
не слыхал отодвигаемого задом поезда, и его раздавили.
Две страсти эти
не мешали одна другой. Напротив, ему нужно было занятие и увлечение, независимое от его любви, на котором он освежался и отдыхал от
слишком волновавших его впечатлений.
— Нет, я
не поеду в другой раз; это меня
слишком волнует, — сказала княгиня Бетси. —
Не правда ли, Анна?
Он был недоволен ею за то, что она
не могла взять на себя отпустить его, когда это было нужно (и как странно ему было думать, что он, так недавно еще
не смевший верить тому счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она
слишком любит его!), и недоволен собой за то, что
не выдержал характера.
— Можете себе представить, мы чуть было
не раздавили двух солдат, — тотчас же начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу
слишком перекинула в одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах, да, вы
не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек,
не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он
не понимал этого, потому что ему было
слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его был славный малый, с сердцем поставленным хорошо (как он выражался по — французски), но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но
не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что
слишком легко разбивал его.
Ему стало
слишком тяжело это молчание (хотя оно продолжалось
не более минуты). Чтобы прервать его и показать, что он
не взволнован, он, сделав усилие над собой, обратился к Голенищеву.
— Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои
слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в узких рейтузах. — Что ж ты вчера
не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна была. Где ты был?